В семь не умерли от рыбьего жира

В семь не умерли от рыбьего жира перед завтраком, в десять не были сожраны монстром из шкафа, в семнадцать не повесились, глядя, как пишут не нам глупые нежности. Семнадцать лет, не часов, конечно. В двадцать пять, наверное, все кризисы переживём, мировые, личные. Живучие, очень живучие. Жаль, что никчёмные. 

Мы же не здоровые как космонавты. Мы даже не здоровые как призывники. Нас уже привозили в травму интересно покалеченными, чем попало накачивали, зашивали, пересобирали без лишних деталей. И один хирург говорил не дёргаться, если еще дорога рука, а одна старая селёдка не пускала в кабинет, хотя кровь со лба текла так, что ресницы склеивались. На здоровый образ жизни смотрим с уважением, но тоже издалека, так что болели, болело, будет еще болеть. У волка боли, у медведя боли, иногда пытались аж помереть от смешного чего-нибудь, типа гастрита особо острого, в глазах пропадала картинка, и живот вспарывало раскалённой ложкой, и лежали, мокрые, слабые, вывернутые наизнанку. Ревели, хихикали, выдыхая говорили тем, кто сидел рядом — зато ощущения какие! какой опыт! а ты и не знаешь как это, лошара! — и замолкали, вдыхать учились. Те, кто был рядом, считали наше чувство юмора чувством полного идиотизма и разводили нам порошки, поджимая губы. 

Мы не то чтобы поняли что-то там про любовь. То родину были готовы продать за родинки на плече, то добирались от одного чувства к другому автостопом, на попутных кроватях. Влюблялись как и все, быстро, пара часов, неделя, сразу до гробовой доски, каждый раз до гробовой доски и честно не понимали, про каких это бывших нас спрашивают, кто там вообще был-то? Не было никого, только ты. Подхватывать с полуслова, приходить мириться сразу — уже не до гордости, ездить на тот край света за твоим любимым Бальзаком, сутками нежничать в одеялах до голодного обморока, давать свою — свою! — чашку, которая почти святыня, никому и никогда. Что значит «ты со всеми так», кто такие все? Я не их люблю, а тебя. А потом как-то раз не прийти в девять, остаться работать, сбросить вызов, сбросить вызов, сбросить, сколько можно, получить «с кем ты, какого хрена» — восемь вопросительных, шесть обвинительных — и понять, что вот и гробовая доска, что домой не хочется до стекла в горле. Значит, не то самое. Мы знаем о любви всё, мы ничего не знаем о любви. 

Мы совсем не умеем жить про большие деньги, да и просто про деньги не всегда получается. Научились не тому, ни факультета экономики в анамнезе, ни еще каких кружков кройки и нытья. Зато профессор говорил, читая наши работы — страшного мастерства достигают некоторые дети вопреки образованию — и мы сияли. Страшным мастерством сейчас можно заработать на съёмную кв с душем на кухне и растворимый кофе — но ещё не самый плохой. И если вдруг нас решат уйти, то недели на три сбережений хватит, а дальше будем сушить сухари и кормить кошкой собаку, а в июле ещё и черника растет, в августе арбузы из клеток воровать можно, друзья, опять же, котлетами подкармливают, ноги не протянем. 

Мы, наверное, счастливые. Кто бы мог подумать. Недавно оказалось, что со счастьем там тоже всё просто. Не когда хорошо, весело, пьяно — а когда смерти в эту секунду нет. Разбитая губа — счастье. Новые ключи в кармане — счастье. Сообщение от понятно кого — счастье. Потерянное пальто — счастье. Билет до моря — счастье. Заявление по собственному — счастье категорическое. 
И год впереди високосный, достать чернил и выпить, не плакать же, в самом деле. 
И никчёмным нам вполне есть к чему жить.

#indulgencia_other

В семь не умерли от рыбьего жира перед завтраком, в десять не были сожраны монстром из шкафа, в семнадцать не повесились, глядя, как пишут не нам глупые нежности. Семнадцать лет, не часов, конечно. В двадцать пять, наверное, все кризисы переживём, мировые, личные. Живучие, очень живучие. Жаль, что никчёмные.

Мы же не здоровые как космонавты. Мы даже не здоровые как призывники. Нас уже привозили в травму интересно покалеченными, чем попало накачивали, зашивали, пересобирали без лишних деталей. И один хирург говорил не дёргаться, если еще дорога рука, а одна старая селёдка не пускала в кабинет, хотя кровь со лба текла так, что ресницы склеивались. На здоровый образ жизни смотрим с уважением, но тоже издалека, так что болели, болело, будет еще болеть. У волка боли, у медведя боли, иногда пытались аж помереть от смешного чего-нибудь, типа гастрита особо острого, в глазах пропадала картинка, и живот вспарывало раскалённой ложкой, и лежали, мокрые, слабые, вывернутые наизнанку. Ревели, хихикали, выдыхая говорили тем, кто сидел рядом — зато ощущения какие! какой опыт! а ты и не знаешь как это, лошара! — и замолкали, вдыхать учились. Те, кто был рядом, считали наше чувство юмора чувством полного идиотизма и разводили нам порошки, поджимая губы.

Мы не то чтобы поняли что-то там про любовь. То родину были готовы продать за родинки на плече, то добирались от одного чувства к другому автостопом, на попутных кроватях. Влюблялись как и все, быстро, пара часов, неделя, сразу до гробовой доски, каждый раз до гробовой доски и честно не понимали, про каких это бывших нас спрашивают, кто там вообще был-то? Не было никого, только ты. Подхватывать с полуслова, приходить мириться сразу — уже не до гордости, ездить на тот край света за твоим любимым Бальзаком, сутками нежничать в одеялах до голодного обморока, давать свою — свою! — чашку, которая почти святыня, никому и никогда. Что значит «ты со всеми так», кто такие все? Я не их люблю, а тебя. А потом как-то раз не прийти в девять, остаться работать, сбросить вызов, сбросить вызов, сбросить, сколько можно, получить «с кем ты, какого хрена» — восемь вопросительных, шесть обвинительных — и понять, что вот и гробовая доска, что домой не хочется до стекла в горле. Значит, не то самое. Мы знаем о любви всё, мы ничего не знаем о любви.

Мы совсем не умеем жить про большие деньги, да и просто про деньги не всегда получается. Научились не тому, ни факультета экономики в анамнезе, ни еще каких кружков кройки и нытья. Зато профессор говорил, читая наши работы — страшного мастерства достигают некоторые дети вопреки образованию — и мы сияли. Страшным мастерством сейчас можно заработать на съёмную кв с душем на кухне и растворимый кофе — но ещё не самый плохой. И если вдруг нас решат уйти, то недели на три сбережений хватит, а дальше будем сушить сухари и кормить кошкой собаку, а в июле ещё и черника растет, в августе арбузы из клеток воровать можно, друзья, опять же, котлетами подкармливают, ноги не протянем.

Мы, наверное, счастливые. Кто бы мог подумать. Недавно оказалось, что со счастьем там тоже всё просто. Не когда хорошо, весело, пьяно — а когда смерти в эту секунду нет. Разбитая губа — счастье. Новые ключи в кармане — счастье. Сообщение от понятно кого — счастье. Потерянное пальто — счастье. Билет до моря — счастье. Заявление по собственному — счастье категорическое.
И год впереди високосный, достать чернил и выпить, не плакать же, в самом деле.
И никчёмным нам вполне есть к чему жить.

Возрастные ограничения 18+

Мы не умерли в семь от рыбьего жира перед завтраком. В десять небыли съедены монстром из-под кровати. В семнадцать не повесились, читая нежности, адресованные не нам. И в двадцать пережили все кризисы личные и мировые, 90% у себя в голове конечно. Мы не здоровые как космонавты. Здоровый образ жизни уважаем, но смотрим на него из далека. Молодость глупа и горяча. Нас привозили в травму в крови и алкоголе, распыленных, с чувством своей правоты. Холодная селедка неопределенного возраста преграждала нам путь в кабинет, мол, посидите еще тут. Ресницы слипались от капающей со лба крови. А мы шутили и смеялись, мол, опыт такой пережить дорогого стоит, а ты не знаешь, лошара. А тот, кто бинтовал нас смотрел равнодушно и сонно. Через несколько лет нас встретил тот же взгляд, равнодушный и сонный, он видел нож возле сердца, но ничего не сказал. А мы любили всегда искренне и до гроба. Каждый раз до гроба. Всегда до гроба. И искренне не понимали о каких бывших идет речь. Не было никого. Только ты. Застилали кровать не по шаблону, а потому что так хотелось. Смеялись закутавшись в простыни и наслаждались друг другом до голодного обморока. Ездили к черту на кулички за твоим любимым Бальзаком. А потом как-то раз не прийти в девять к тебе, забыть или остаться работать. Сбросить вызов. Потом еще и еще. СМС: Ты где??????!!! Шесть вопросительных и три обвинительных. Не хочется отвечать и возвращаться к тебе до стекла в горле. Вот и все. То родину готовы были продать за родинки на плече, то добирались от одного чувства к другому автостопом, на попутных кроватях. Мы, наверное, знаем все о любви и не знаем ничего. Причиняли боль так же свирепо и неистово, как причиняли ее нам. Но мы все пережили. Нам двадцать пять мы думаем, что все знаем. Чаще звоним родителям и не расстраиваемся по пустякам. Читаем серьезную литературу, изредка доставая с пыльной полки сборник анекдотов и хихикаем над давно заученными шутками, в темноте и в одиночестве. Мы больше не боимся быть одни, мы наслаждаемся минутами покоя и тишины. Но уже начинаем ценить время с друзьями, теми что и в огонь, и в воду, а не по клубам и пьянкам.
Нам по тридцать, а мы все еще любим качели, кино и сладкую вату. Мы покупаем мандарины и вспоминаем Новый год летом, примеряем купальник зимой, вдруг начальник сжалится и отпустит в отпуск, хотя бы в январе. Чаще говорим о погоде, ходим в гости к маме и зябко кутаемся в связанный ею шарфик. Уже не тянет в чужую кровать. Зачем? Ехать куда то, натужно улыбаться, когда захочется спать, сбивать режим сна, ведь он давно установлен, потом возвращаться домой. А еще хуже остаться до утра. Проснуться среди чужих запахов. С тобой делятся своей кружкой, как и ты когда то, наливая растворимый, не самый хороший кофе. Выдержать утренний разговор ни о чем и завернувшись в шарф быстрее сбежать. Станет чуть грустно. Шарф не греет, так же как и только что покинутая постель. Вернуться не возникнет уже желания. Вспомнится та, или тот, чей один взгляд мог согреть в самые холодные зимние вечера. Почему не срослось? Были молоды, вот и весь вывод. Мы, наверное, ничего не знаем о любви, познав ее так много. Мы не боимся смерти, мы живы здесь и сейчас, когда она наступит, нас уже не будет. Мы не боимся смерти, мы пережили уже столько горя и зла, 90% у себя в голове конечно, что нам не страшно жить дальше. Возможно, в наших чувствах атрофировалась какая-то часть, совсем нам не нужная и никчемная. Теперь мы не влюбимся до гроба. Холодная голова и холодный расчет. Но мы по-прежнему будем любить мороженное, футбол и ночные прогулки. Будет нам сорок, мы по-прежнему будем жить. Мы переживем еще множество драм и трагедий, 90% у себя в голове конечно. Будем любить парки, возможно даже бросим курить. Не будет острой неприязни к домашним, совсем не тем, которых хотелось бы видеть. В соцсетях будем искать тех, с кем не срослось, с иллюзией надежды на то, что там тебя все еще ждут. И будем горько разочарованы. Нас там даже не помнят. Но мы все еще будем жить. Вспоминая селедку неопределённого возраста в травме. Такой опыт дорогого стоит, а ты не знаешь, лошара.

Свидетельство о публикации (PSBN) 2876

Все права на произведение принадлежат автору. Опубликовано 07 Марта 2017 года