Рыбий жир льет фонарь за тяжелой гардиной

Рыбий жир льет фонарь за тяжелой гардиной…

Рыбий жир льет фонарь за тяжелой гардиной ,
Тишиной звон в ушах, ночь и выключен свет,
Светлячок сигареты, цветы- георгины,
Я пытаюсь молиться тому, кого нет.

Здравствуй, Бог! Не увидишь в глазах моих влаги,
Нету трепета, пафоса глупых понтов,
Все к тебе обращаются с просьбой о благе,
От здоровья и счастья до новых портков.

Просят люди, наверное, часто богатства,
Просят, просят, я знаю, душой не криви,
Ну, а те, кто устали от денег и блядства,
Просто искренне плачут и просят любви.

Просят все ништяки, просят «пати на хате»,
Просят золото, водку на ломанный грош,
Просят баб, мужиков и говна на лопате,
Люди молятся, просят и хуй их поймешь.

Разгребаешь желаний шуршащую груду,
В этом море не видно глубокое дно,
Только я для себя что-то клянчить не буду,
Но желание есть. И всего лишь одно.

Сделай так, если ты воплотить это в силе,
Пусть молитва стремится в небесную высь,
Чтоб кого я люблю, ничего не просили,
Чтобы было у них все и так заебись.

Рыбий жир льет фонарь за тяжелой гардиной,
Звезды россыпью в небе, их много, не счесть.
Светлячок сигареты, цветы-георгины,
Буду верить, что кто-то там все-таки есть.

Здесь по пояс трава…

Здесь по пояс трава, листья ландышей,
И сбивая ногой лебеду,
По тропинке еврейского кладбища,
Как по тонкому нерву бреду.
Глохнет тишь в разливном щебетании,
Клен на землю листы уронил,
Южный ветер, как будто дыхание
От заросших травою могил.
А с гранита глядят фотографии,
Имена, имена, имена,
Чьих-то жизней земных эпитафии,
Артефакты любви, письмена.
Кто писал их? И кем они выжжены?
Барельеф на граните, мой дед.
А цепочки оградные спижжены
И наверно, сданы на чермет.
Постою, вырывая мгновения
Из пунктира забывшихся дней,
И за то попрошу я прощение,
Что ограда лишилась цепей.
Это просто мое очищение,
Не построил ни дом я, ни мост,
Мне осталось всего лишь прощение,
Что я редкий на кладбище гость.
Тут совсем не плохое пристанище,
Я надеюсь, что может быть, вдруг,
По тропинке еврейского кладбища
Ко мне тоже притопает внук.

Я самый независимый на свете!

Я самый независимый на свете!
Признаюсь в том, ни слова не тая
Что от меня, родители и дети,
Как прежде, не зависит ни хуя.

Рождаемость на Северном Кавказе,
Цена на нефть, на новое авто,
Не связаны со мной ни в коем разе,
Торги на бирже, тоже ни за что.

Пожары, наводнения, цунами,
Анальный секс Бред Питта и Джоли,
Заутренняя в православном храме,
Клуб «Челси» и на море корабли.

Не связаны со мною проститутки,
Нет общего, к примеру, с Фарадой,
И ДТП с участием маршрутки,
Вся эта хрень не связана со мной.

Никак я не влияю на арабов,
И очень сильно по хуй баскетбол,
И урожайность, скажем, баобабов,
К себе бы я никак бы не приплел.

Война и мир, и грипп свиной и птичий,
Кобзон, «На-На» и Айдамир Мугу,
Все эту хуергу с собою лично
Соотнести никак я не могу.

Другой бы волновался: «Что такое?
Мол, бесполезен, жалок, наконец,
Но только я от этого не ною,
Наоборот, счастливый штопиздец!

Джоли, пожалуй, выделю из списка,
Хотя, прикинуть если чо почем…
Ну, что там у нее? В брильянтах писька?
Джоли-шамли… ебись она конем.

Мне по хую дожди и сильный ветер,
Ты Анжелина, впрочем, извини,
Я самый независимый на свете,
Как прежде не завишу от хуйни.

Цветок сирени

А гроздья сирени роняют на стол
Цветочную белую падь.
Сирени цветок из пяти лепестков
Средь них я хочу отыскать.
Почувствовать вяжущий вкус на губах,
Сиреневый лист теребя,
И путаясь в мыслях, теряясь в словах,
Хочу загадать про тебя.
Я мог бы просить у сирени бабла,
Я мог бы просить ништяков,
Чтоб Джессика Альба, к примеру, дала,
(На меньшее я не готов).
Я мог бы просить самолет, пароход,
Штаны «Адидас» и мопед,
Но пусть все считают, что я идиот,
Другого желания нет.
Хочу я цветок, чтобы в каждую ночь,
Не важно, в какое число,
Я чувствовал так же, как нынче, точь в точь,
Дыханье ее и тепло.
И рук ее бархат, и слов серебро,
Что в сердце пронзают меня…
А Джессика Альба, мопед и бабло,
Такая, простите, хуйня…
А гроздья сирени роняют на стол
Цветочную белую падь.
Сирени цветок из пяти лепестков
Средь них я хочу отыскать.

Мне кажется…

Уже много дней все ликуют, все рады,
Об этом не слышал, ну, разве дибил,
Тому, что погиб сам Усама Бин Ладан
В одной из своих зашифрованных вил.

Конечно, он гад, что скрывать и не надо,
Конечно он пидор, скажу не шутя…
Но было же время, когда был Бин Ладан
Ребенком обычным, ну, типа, дитя.

Он, может быть, тоже с друзьями из школы
За партой сидел, приходя рано в класс,
И так же, как ты, увлекался футболом,
Но вырос, и надо же, стал пидорас.

А тот, кто его приказал уничтожить,
На дачу к Усаме направив спецназ,
Был тоже когда-то мальцом чернокожим,
Но вырос, и вот тебе, стал пидорас.

Сосед мой Серега в говно ежедневно,
Он тоже когда-то, ведь точно не пил.
И тоже был милым ребенком наверно,
А вырос, и стал он дибилом дибил.

Да что там, и я, хоть признать и печально,
Был милым ребенком, таким, как Барак…
Талантливым, что вы… почти гениальным.
Но вырос, смотрите, обычный мудак.

Над вилой Усамы дым взрыва развеет,
Обама на радостях выпьет вино.
Мне кажется, люди напрасно взрослеют,
Из них получается только говно.

Не давай ей надежды

Шмель щекочет траву на пригорке неслышно,
И плывет в небесах облаков белизна.
Звуки будто внезапно собрались и вышли,
И осталась вокруг тишина. Тишина.
Справа рвали снаряды степной глинозем,
Только мне их не слышно. Вдруг тихо и все.

Так, наверно, должно быть, луч солнышка узкий
И листы мать-и-мачехи разной длины,
Так должно быть, когда убивают под Курском,
Только свет и звенящий удар тишины.
Первый бой, первый день, первый страх, первый плачь.
Не разведчик, не летчик, обычный трубач.

Вкус железа во рту от мундштука и крови,
Небо давит на грудь голубеющей глыбой.
И вздохнет политрук списки павших готовя:
— Трубача не нашли. Значит, без вести выбыл.
Если б мог я сказать и открыть свои вежды…
Не давай, политрук, не давай ей надежды!

Там где лес огибает спокойная речка,
Там, как будто живу и сейчас я как прежде,
Там, в далеком и маленьком, тихом местечке,
Ждет она. Политрук, не давай ей надежды!
Ожидание вечность, ведь нынешним летом,
Не давай ей надежды, меня больше нету.

Все забудется пусть, мы в красивых одеждах,
Рио-Рита в саду и нарядные люди,
Только ты, политрук, не давай ей надежды,
Напиши, что убит. И пусть счастлива будет.
За двоих буду помнить вкус губ ее нежных.
Не давай ей надежды.
Не давай ей надежды.

Трудности самоиндификации

Не раз судьбой я был гонимый,
Устав в сражениях со злом,
Хотел бы жить на Украине,
И быть, естественно, хохлом.

Я б сало ел и пил горилку,
Как воду, как томатный сок,
И засыпал, уткнувшись в милки
Большую пазуху цицок.

Потом бузил бы на Майдане,
И звали бы меня Тарас,
По воскресеньям, после бани,
Я б ездил пиздить русский газ.

Но страха я скрывать не стану,
Боюсь, придет расплаты час,
И нам назло москаль поганый
Возьмет и перекроет газ.

И что тогда? Ведь выбор узкий,
Всегда стремлюсь я только ввысь.
Пожалуй, лучше стану русским.
Быть русским тоже заебись.

Во-первых, нефть, икра и Путин,
За это я имею вес.
А во-вторых, размах и люди!
Да вот вам крест на ХХС!

Поплачу утром у березы,
Потом про поле буду петь!
Переплелись любовь и слезы,
Я русский, сцуко! Я медведь!

Но слишком много супостатов,
У русских жизнь не хлебный квас,
Хотят Курилы те оттяпать,
А эти Северный Кавказ.

Небезопасно в переулках
Санкт-Петербурга и Москвы,
Кругом нас обижают чурки
И к ним примкнувшие жиды.

И что там, вновь скрывать не стану,
Мне все равно, все нипочем!
Пожалуй, стану я чурканом,
Ну, то есть попросту хачом.

Хожу в трико «ДольчеГабана»,
Зуб золотой — особый шик,
Кафе открою «У Вартана»
И буду продавать шашлык.

Затюнингована «девятка»,
Печатки красят три перста,
Девчонкам цокаю в оглядку:
«Наташа, эй, ыдысюда!»

Но все разрушатся надежды,
Кошмаром из тревожных снов,
Когда однажды на Манежной
Схвачу я сказочных пиздофф.

Бойцы ОМОНа, как засранцы,
Добавят палкой по ребру…
Хочу я быть американцем!
Ведь это круто, я ебу!

Нажрусь в «Макдональдсе» биг-маков
И буду слушать рок-н-ролл,
И отращу большую сраку,
И наконец, врублюсь в бейсбол.

В Лас-Вегас съезжу я на блядки,
Купив огромный Кадиллак,
Я в нем же выебу мулатку,
А после победю Ирак.

Но только, что не говорите,
Все может быть наоборот,
Когда в мой банк на Уолл-Стрите
Влетит огромный самолет.

Какие там бабло и бабы,
Не до бабла мне, не до баб,
Когда меня взорвут арабы,
Пожалуй, буду я араб.

Есть преимущества повсюду,
И много всяких классных тем.
К примеру, нефть, ослы, верблюды,
И этот…как его…гарем.

Одев красиво арафатку,
Чтобы лицо не сжег загар
У минарета до припадка
Буду кричать «Аллах, Акбар!»

И у арабов есть идея,
Но вот к чему сейчас веду…
Опять дадут пизды евреи,
Пожалуй, к ним я и пойду.

Мы этим все и подытожим,
Ведь это ключ от всех дверей.
И нет границ и нет таможен
Ну, если только ты еврей.

Захочешь, так иди с хохлами
Покушать борщ и пиздить газ,
Захочешь, водку с кирпичами
Продай на Северный Кавказ.

Захочешь, продавай Россию,
Захочешь, спаивай народ,
И между прочим, наш Мессия,
Совсем ведь не наоборот.

И как-то стану я добрее,
Поистреблю на свете зло.
Все, в общем, остаюсь евреем.
Как мне, ребята, повезло.

П.С. Вдруг взгрустнулось на минуту,
Вот бы был бы я якутом….

Автор: Кубинский танкист Моралес

Мы начали ещё на объекте. 28-го, в половине четвертого. Уже к шести все бригады достигли совершенства.
Малярши были податливы как резиновые игрушки,
Начальник строительства упал в пролёт и ругался матом.
Мы – кровельщики обходили накрытые леса как на свадьбе и кричали «горько».
Где-то в углу пели про паровоз.
Когда песни стали тише, вздохи на этажах громче, тогда и возникла у нас мысль умотать на хату с тремя самыми красивыми гражданками из нашей конторы (бухгалтерами).
С этими дамами можно было поиграть в романтику иль как там ещё поиграть.
Короче я, Славка, Андрюха, Алевтина, Рая и Анна Наумовна посредством такси переместились в квартиру неженатого Андрюхи с комфортом и тортом. Про ликёры и прочее тоже не забыли.